Скульптор Салават Щербаков: «Сейчас нужна нормальная монументалистика»
Последние несколько лет Москва переживает беспрецедентный в новой истории подъем монументального искусства. Памятники святым, героям войны, балеринам, певцам, режиссерам и спортсменам появляются почти каждый месяц — как в центре города, так и за его пределами. Скульптор Салават Щербаков — главный герой этого бума. Только за последние пять лет в Москве появилось около десятка его работ. Самые крупные из них — памятники Александру I и патриарху Гермогену в Александровском саду, князю Владимиру на Боровицком холме, Михаилу Калашникову на Садовом кольце.
В интервью «РБК-Недвижимости» Щербаков рассказал об отношении к критике, своих и чужих ошибках, работе над памятником доктору Лизе, государственном заказе и о том, почему авангард — искусство пенсионеров.
— За последние несколько лет вы превратились из просто известного скульптора в главного скульптора современной России — такого количества крупных государственных заказов нет больше ни у кого. Вы почувствовали, в какой момент произошел перелом?
— Мне трудно судить, я всегда много работал, и небезрезультатно. Профессия скульптора очень трудная. Государство как-то содержит танцоров, певцов, актеров, на них есть бюджет, а скульптуру содержат сами скульпторы. Все держится только на энтузиастах.
— В советское время работалось проще, чем сейчас?
— В чем-то да. Мы могли слушать по телевизору речь Суслова, а потом открывали книгу и читали Толстого и Достоевского. Да, мы работали на комбинатах и лепили пионеров с барабанами, но при этом нам предоставлялись мастерские, где можно было делать все, что только пожелаешь, организовывались выставки. А главное — уровень работ, в том числе тех, что делались по госзаказу, был очень высок. Даже памятники Ленину, которые сегодня повсюду сносят, были качественными — это просто очень хорошие скульптуры. Сейчас такое редко встретишь. В 90-е уровень профессии сильно упал, у нас отняли мастерские, ушел госзаказ. Сейчас по крайней мере есть возможность нормально работать, и все, кто могут, работают. Наши скульпторы — как казаки: тренируются сами, никто им не помогает, а когда надо, государство их призывает воевать. И они c готовностью идут.
— Интересная аналогия.
— Ну, а как? Мы же не для себя работаем, для страны. А скульптору где тренироваться? У нас десять лет может не быть работы. Вы же знаете, что в 90-е годы в России памятники вообще не ставили.
— Тем не менее вы оказались удачливее многих коллег — за счет частного заказа удержали бизнес, остались в профессии.
— Это только моя заслуга, я всегда очень много работал, и даже в самые голодные годы заказы были.
— Вам сейчас стыдно за какие-то из них?
— А чего мне стыдиться?
— Художники часто переосмысливают свои работы, бывает, от чего-то открещиваются. И потом, ваять надгробия и колонны для казино не так почетно, как памятники святым.
— А что здесь такого? Надгробия — отдельный уважаемый жанр. Я сделал несколько таких вещей, среди них надгробия Константину Станиславскому, генералу Александру Лебедю, Борису Брунову, Иннокентию Смоктуновскому. А казино — это тоже не так просто, как кажется. Для Golden Palace мне, например, заказали интерьер в венецианском стиле, но для того чтобы его сделать, нужно еще понимать, что такое венецианский стиль. Ваш вопрос про стыд — он вообще из прошлого. Это раньше все спрашивали друг у друга: тебе не стыдно, что ты вчера Брежнева написал, сегодня пишешь рабочих сталелитейного завода, а для души всяких девушек утонченных рисуешь? Сейчас такого нет. Если ты профессионал, то берешься за все и все делаешь хорошо. Стыдно тем, кто соврал, украл, например на этих аукционах (залоговых. — Прим. «РБК-Недвижимости»), или обидел кого-то.
— Сколько монументов у вас сейчас в работе?
— Много. Даже не назову точной цифры. Памятники Петру и Февронии, Николаю Чудотворцу, бюсты Олегу Табакову и Олегу Ефремову. 12 октября мы откроем памятник Склифосовскому на Пироговке, рядом с Российским медицинским университетом им. Пирогова. Склифосовский — крупная фигура в истории России, основоположник отечественной массовой медицины.
— Вы беретесь за все, что вам предлагают, или все же есть какой-то внутренний фильтр?
— У нас нет деления, как в советское время: это мы делаем на потребу дня, по заказу сверху, а вот это — для себя, для души. Убогий подход давно ушедших времен. Художник, пляшущий перед заказчиком в позе «чего изволите», — такого больше нет. Просто есть вещи, которые мы делаем по собственной инициативе. Например, сейчас продвигаем памятник доктору Лизе.
— Это ваша идея или кто-то из друзей Елизаветы Глинки попросил?
— Нет, мы сами хотим его установить.
— Где?
— Хотели на Донбассе.
— На Донбассе?
— Ну это логично, потому что она вывозила оттуда детей во время боевых действий, это ее личный подвиг. Но место памятника в данном случае не так важно, как сам факт его установки. Возможно, и в Москве. Я бы не заострял сейчас на этом внимание. Вы же знаете, как у нас бывает: скажешь что-нибудь про Новороссию, Донбасс — и тут же СМИ тебя обвинят в воинственности или еще черт знает в чем. Главное сейчас — найти средства на памятник, потому что пока желающих нашу инициативу поддержать деньгами не нашлось.
— Это обидно, потому что на другие ваши работы деньги собирались буквально по щелчку. На тот же памятник Столыпину — это общеизвестно, пожертвовали месячную зарплату и Путин, и все министры федерального правительства.
— Может, найдутся люди и на доктора Лизу соберут. Я даже в этом уверен.
— Вы были знакомы?
— Лично нет, но часто пересекались. Она производила впечатление очень непубличного, доброго человека. Но при этом чувствовалась сила характера. Такими, наверное, были женщины-святые.
— Часто удается пролоббировать тот или иной проект, который вы сами инициировали?
— Случается. Сейчас, например, решается вопрос с установкой памятника Пересвету и Ослябе около Симонова монастыря, где они похоронены, — это наша инициатива. Мы уже поговорили с настоятелем отцом Владимиром, есть надежда, что все получится. В работе проект памятника отцу и сыну Суворовым в Калининграде. Этот город при Елизавете Петровне был русским, и генерал-губернатором там был как раз отец Суворова, а сам Александр Васильевич часто приезжал в гости к отцу на лечение и отдых. Мне показалось важным увековечить их память.
— Кто обычно финансирует такие проекты?
— Деньги дают те города и губернии, кто заинтересован в появлении у себя таких памятников.
— И каков средний бюджет?
— Единой цифры нет. Одна скульптура может стоит и 5, и 15, и 30 млн руб.
— Сколько времени уходит на создание одной скульптуры? Говорят, у вас какой-то особый — скоростной метод работы.
— Всегда по-разному. Даже самый простой бюст можно слепить за три дня, а можно и за три месяца. Никаких временных нормативов нет — все зависит от того, есть ли за что зацепиться творчески в индивидуальных чертах человека.
— В случае с Калашниковым вы за что зацепились?
— За саму его фигуру, он необыкновенно одаренный человек. Но и работы было много — мы его делали года полтора.
— Как так вышло, что на монументе появилась схема немецкого автомата «Штурмгевер»? Вы говорили, что это случайность, ваши консультанты воспользовались неверной информацией, взятой из интернета. Но процедура согласования проекта требует более серьезной экспертизы.
— Закралась ошибка, люди просто что-то недосмотрели. Мы уже давно все поправили. И что все прицепились к этому автомату? Даже смешно. Это не первый и не последний такой случай.
— Да, был еще памятник Гермогену, у которого оказался неправильный клобук.
— Есть памятник «Тысячелетие России» в Великом Новгороде, созданный в XIX веке, и на этом памятнике у Гермогена та же форма головного убора, что и у нашего монумента. Поскольку мы считаем, что вправе опираться на предшественников, то в точности повторили форму и узор на клобуке. К нам приехали консультанты, большие консультанты. Владыка Тихон приезжал. Мы уточнили это и переделали. Все. События большого тут нет.
— Зато есть повод у критиков обвинить вас в халтуре.
— Все эти обвинения в халтуре — от низкого уровня таких зрителей. Я могу перечислить вам массу ошибок на памятнике Кириллу и Мефодию. Там только в тексте четыре ошибки! Я уже молчу, что одежда не соответствует времени. В галерее 1812 года в Зимнем дворце Багратион изображен в мундире, которого носить никак не мог. Он погиб под Бородином, тогда были мундиры с двумя рядами пуговиц, а буквально через полгода ввели новый мундир с одним рядом. Трагедии в этом, я считаю, нет никакой. Портрет блестящий. Это как ляпы в кино: они случаются, но художественная ценность фильма не зависит от таких мелких недочетов. Умейте видеть большое за деталями. Люди цепляются за мелочи и устраивают вселенский скандал — и это показатель того, насколько обмельчала такая «публика». Как если бы все обсуждали, что у Анны Нетребко на платье нитка торчит, а не ее гениальное исполнение.
— Вам обидно, когда вас называют придворным скульптором?
— Во-первых, я ни разу не слышал, чтобы меня так называли, а во-вторых, у нас нет никакого двора.
— Ваш главный заказчик Военно-историческое общество создано по распоряжению Владимира Путина и курируется Владимиром Мединским, который во многом лично определяет, чья память будет увековечена, а чья нет.
— Памятник Александру I был сделан не по заказу Военно-исторического общества, памятник Гермогену — тоже.
— Все прекрасно понимают: если бы президент был против их установки, они не появились бы у стен Кремля.
— А в каких странах и в какие эпохи было по-другому? У любой страны есть руководитель, страна имеет программу и путь. У нас есть президент, который поддерживается страной. При советской власти отрицалась история России. Сейчас она, наоборот, восстанавливается. Мы еще раз проверяем себя, и возникает вопрос: что такое Россия? Для России исторически очень важно, что она страна православная. Так же, как для Италии важно, что она католическая, для Саудовской Аравии — что она мусульманская, а для Израиля — что он иудейский. Так вот Россия — страна православия и великой культуры. Князь Владимир — один из символов России, откуда бы ни была инициатива поставить ему памятник — от президента, от патриарха, от народа или вообще из воздуха. Мы все вместе.
— В случае с памятником Владимиру никакого «мы вместе» не было. До 2015 года никто вообще не думал про Владимира, что он главный символ России и православия.
— Просто мы с вами из разных миров. Я учился в Строгановке в 70-е годы, и тогда говорили о князе Владимире. Мы всегда его помнили. Есть люди, которые принадлежат к другой культуре, для них князь Владимир — пустое место. Так тоже может быть. У нас страна разнообразная. И то, что сейчас вспоминают древних святых, — справедливо. Знаете, почему Гермогена вспомнили? Потому что в свое время его забыли. Когда делали памятник Минину и Пожарскому, предполагалось три фигуры, в том числе Гермогена, потому что именно он, будучи в заточении у поляков, призвал оттуда Минина и Пожарского. Три фигуры должны были символизировать духовенство, то есть Гермогена, аристократа — Пожарского и купца — Минина. Но памятник получился двухфигурным. В 1911 году был объявлен конкурс на отдельный памятник Гермогену, его планировали поставить там, где сейчас находится мавзолей. А Минин и Пожарский — как раз напротив. В конкурсе участвовали большие скульпторы, их проекты известны, можно посмотреть в архивах. Но Первая мировая война, а затем революция планам помешали. Патриарх Кирилл решил довести эту историю до конца. Сюжеты для памятников рождает страна, история. Сейчас процессы идут позитивные, с возвращением к корням.
— Получается, вы просто заняли нишу, которая долгое время пустовала, а теперь оказалась чрезвычайно востребованной.
— Моих единомышленников в стране довольно много, в том числе среди скульпторов. Но в смысле мастерства и целеустремленности, наверное, да, я оказался лучшим. Вы же не будете обвинять в политической ангажированности артиста балета, танцующего в «Спартаке»? Я давно живу в этой традиции, меня интересует этот жанр. И если я выиграл, значит заслужил. Все эти разговоры, что любые конкурсы выигрывают «свои», что все на свете куплено и продано, я прекрасно знаю и могу трактат на эту тему написать. Я очень много общался с диссидентами в 70-е годы и знаю, чем все кончилось. Я понимаю, из какого лагеря эти мысли.
— Вы часто вспоминаете, что начинали как андеграундный художник, учились у Бориса Орлова, были диссидентом, слушали «Голос Америки». А в 2000-е годы стали консерватором. Почему так произошло? Разочаровались в диссидентском движении?
— В разное время человек выполняет разные функции. Раньше какая была схема: есть советское заштампованное искусство, в уставе Союза художников это было четко прописано: единственный правильный метод — соцреализм. Что понималось под этим словом, точно не знал никто. Но все старались в меру сил. Единственной альтернативой стало неофициальное искусство. Позднесоветский авангард был сильным, творчески заряженным, мощным. А когда все разрешили, туда хлынула слабая публика, это стало просто позой. Сейчас авангард — кризис, дохлятина, смотреть скучно. Взять того же Павленского — просто беспомощно. А я всегда шел своим путем. Мои вещи максимально консервативны, но я к этому пришел сам, и путь был долгим. Я стараюсь говорить на том же языке, что и наши великие предшественники, но делаю это гораздо слабее, к сожалению.
— Возможно, проблема в том, что скульптура сама по себе устарела вне зависимости от языка и больше ничего не транслирует?
— Это штамп конца 60-х годов. Мы в то время тоже думали, что все устарело, и отвергали традиционное искусство. Кстати, МОСХ тогда пошел по этому пути, по пути абстракционизма. И сейчас это абстрактное искусство, этот авангард — искусство пенсионеров, людей моего возраста. Это скучно, отстойно, вторично. Я вижу, как сейчас устарела скульптура 1960-х годов — я называю ее гэдээровской скульптурой. Сейчас нужна нормальная монументалистика. Недавно, вы знаете, проводился конкурс на памятник Солженицыну. Многие участники пытались подражать скульпторам 60-х и предлагали какую-нибудь колючую проволоку, зеркальный треугольник или еще что-то в этом духе. И таких предложений оказалось 60%. Молодые скульпторы не понимают очевидного — без лица Александра Исаевича этот памятник невозможен.
— Вы много раз говорили, как много для вас и вашей семьи значит Солженицын, но в конкурсе на проект памятника ему не участвовали. Почему?
— Считалось, что там уже кто-то с кем-то работает, есть проект. И я деликатно не стал вклиниваться в идущую работу.
— То есть конкурс объявили под уже существующий проект?
— Нет. Этот конкурс был честным. Но я бы делал иначе.
— Как в случае с памятником Столыпину? К работе над ним вы подключились, когда уже был выбран проект.
— Тогда инициатива шла от заказчика и Академии Ильи Глазунова. Они поставили задачу сделать памятник вместе со студентами. Илья Сергеевич пригласил нас, чтобы сделать работу на профессиональном уровне. И тот памятник, который стоит у Белого дома, сильно отличается и сделан нашей академической группой заново.
— Есть идеи для следующего памятника?
— Скульптор как волк — всегда и везде ищет работу. Если я вижу что-то интересное, цепляющее, конечно, мне хочется за это взяться.
— Путин в этом смысле достаточно интересен?
— В России много харизматичных людей, и Путин, конечно, в их числе. Но мне важно, чтобы человек позировал вживую, по фотографии и видео трудно работать. Людям сегодня нужна традиционная скульптура, и чем больше ее будет, тем лучше. Мы ведь часто просто откликаемся на запрос, который идет от людей. Например, после открытия памятника Калашникову мне стали писать руководители заводов из регионов с просьбой сделать такой же монумент для них. Не всегда речь именно о Калашникове, часто просят сделать скульптуру других оружейников, конструкторов, которые работали на тех или иных предприятиях.
— Как вы сами для себя объясняете этот бум монументалистики — почему пять лет назад запроса на нее не было, а сейчас он вдруг появился?
— Да какая разница почему. Ставят скульптуры — и слава богу! Скажите спасибо. Разве это плохо? Давайте просто любить свою страну, историю, памятники и тех людей, которым они посвящаются.